(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Но - пусть. Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку
по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез и усилий - он
очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо - верный признак
дурного человека. Вот уж если наоборот - если по утрам человек бодрится и
весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение - это уж точно
человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю
как вам, а мне гадок.
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и
восходу они рады, и заходу тоже рады, - так это уж просто мерзавцы, о них
и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно - и утром, и
вечером, - тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченый подонок и
мудозвон. Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский -
тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру
подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны…
Итак, что же я имею?
Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до
розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал - и вдруг затомился я весь
и поблек… Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно?
Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по
чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом?
Смотри, Господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь…
И весь в синих молниях, Господь мне ответил:
- А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны.
Но они ей желанны.
- Вот-вот! - отвечал я в восторге. -Вот и мне, и мне тоже - желанно
мне это, но ничуть не нужно!
- Ну, раз желанно, Веничка, так и пей, - тихо подумал я, но все
медлил. Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет?
Господь молчал.
Ну, хорошо. Я взял четвертинку и вышел в тамбур. Так. Мой дух томился
в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять. Есть
стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть
приоткрытая для впечатлений бытия. Раздели со мной трапезу, Господи!
Серп и Молот - Карачарово.
И немедленно выпил.
Карачарово - Чухлинка.
А выпив - сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту,
сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не
то целую вечность - так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло:
и умолял Бога моего не обижать меня.
И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не
мог расслышать мою мольбу. - выпитый стакан то клубился где-то между
чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как
Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей
страны. И я страдал и молился.
И вот только у Карачарова мой Бог расслышал и внял. Все улеглось и
притихло. А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это
бесповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво
возвращать природе ее дары… Да.
Я кое- как пригладил волосы и вернулся в вагон. Публика посмотрела в
меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами…
Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие
пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно
себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается…
глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза…
Девальвация, безработица, пауперизм… Смотрят исподлобья, с неутихающей
заботой и мукой - вот какие глаза в мире Чистогана…
Зато у моего народа - какие глаза! Они постоянно навыкате, но
никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла - но зато
какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не
продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни
сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий -
эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под
взглядами этих глаз. Плохо только вот что: вдруг да они заметили, что я
сейчас там на площадке выделывал?… Кувыркался из угла в угол, как великий
трагик Федор Шаляпин, с рукою на горле, как будто меня что душило?
Ну да впрочем, пусть. Если кто и видел - пусть. Может, я там что
репетировал? Да… В самом деле. Может, я играл в бессмертную драму
"Отелло, мавр венецианский"? Играл в одиночку и сразу во всех ролях? Я,
например, изменил себе, своим убеждениям: вернее, я стал подозревать себя
в измене самому себе и своим убеждениям: я себе нашептал про себя - о,
такое нашептал! - и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого сабя, - я
принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. Да мало ли что я там
делал?
Вот - справа, у окошка - сидят двое. Один такой тупой-тупой и в
телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто. И
пожалуйста - никого не стыдятся, наливают и пьют. Не выбегают в тамбур и
не заламывают рук. Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: "А! Хорошо
пошла, курва!" А умный-умный выпьет и говорит: "Транс-цен-ден-тально!" И
таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусывает и говорит: "Заку-уска у
нас сегодня - блеск! Закуска типа "я вас умоляю!" А умный-умный жует и
говорит: "Да-а-а… Транс-цен-ден-тально!" Поразительно! Я вошел в вагон и
сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли - мавра или не мавра? Плохо
обо мне подумали, хорошо ли? А эти - пьют горячо и открыто, как венцы
творения, пьют с сознанием собственного превосходства над миром…
"Закуска типа "я вас умоляю"!"…Я, похмеляясь утром, прячусь от неба и
земли, потому что это интимнее всякой интимности!… До работы пью -
прячусь. Во время работы пью - прячусь… а эти: "Транс-цен-ден-тально!"
Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность.
Мое детство и отрочество… Скорее так: скорее это не деликатность, а
просто я безгранично расширил сферу интимного - сколько раз это губило
меня…
Вот сейчас я вам расскажу. Помню, лет десять тому назад я поселился в
Орехово- Зуево. К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило
четверо, я стал у них пятым. Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких.
Если кто- нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: "Ребята, я хочу
пить портвейн". А все говорили: "Хорошо. Пей портвейн. Мы тоже будем с
тобой пить портвейн". Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на
пиво.
Прекрасно. Но вдруг я стал замечать, что эти четверо как-то
отстраняют меня от себя, как-то шепчутся, на меня глядя, как-то смотрят за
мной, если я куда пойду. Странно мне было это и даже чуть тревожно… И на
их физиономиях я читал ту же озабоченность и будто даже страх… "В чем
дело? - терзался я, - отчего это так?"
И вот - наступил вечер, когда я понял, в чем дело и отчего это так.
Я, помнится, в этот день даже и не вставал с постели: я выпил пива, и
затосковал. Просто: лежал и тосковал.
И вижу: все четверо потихоньку меня обсаживают - двое сели на стулья
у изголовья, а двое в ногах. И смотря мне в глаза, смотря с упреком,
смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную
во мне тайну… Не иначе, как что-то случилось.
- Послушай-ка, - сказали они, - ты это брось.
- Что "брось"?… - я изумился и чуть привстал.
- Брось считать, что ты выше других… что мы мелкая сошка, а ты Каин
и Манфред…
- Да с чего вы взяли!…
- А вот с того и взяли. Ты пиво сегодня пил?
Чухлинка - Кусково.
- Пил.
- Много пил?
- Много.
- Ну так вставай и иди.
- Да куда "иди"?
- Будто не знаешь! Получается так - мы мелкие козявки и подлецы, а ты
Каин и Манфред…
- Позвольте, - говорю, - я этого не утверждал…
- Нет, утверждал. Как ты поселился к нам - ты каждый день это
утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела.
Ты негативно это утверждаешь…
- Да какого "дела"? Каким "отсутствием"? - я уж от изумления совсем
глаза распахнул…
- Да известно какого дела. По ветру ты не ходишь - вот что. Мы сразу
почувствовали: что-то неладно. С тех пор как ты поселился, мы никто ни
разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну, ладно, по большой нужде еще
ладно! Но ведь ни разу даже по малой… даже по малой!
И все это было сказано без улыбки, тоном до смерти оскорбленным
- Нет, ребята, вы меня неправильно поняли…
- Нет, мы тебя правильно поняли…
- Да нет же, не поняли. Не могу же я, как вы: встать с постели,
сказать во всеуслышание: "Ну, ребята, я…ать пошел!" или "Ну, ребята, я
…ать пошел!" Не могу же я так…
- Да почему же ты не можешь! Мы - можем, а ты - не можешь! Выходит,
ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!…
- Да нет же… Как бы это вам объяснить…
- Нам нечего объяснять… нам все ясно.
- Да вы послушайте… поймите же… в этом мире есть вещи…
- Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет…
И я никак не мог их ни в чем. Они своими угрюмыми взглядами пронзали
мне душу… Я начал сдаваться…
- Ну, конечно, я тоже могу… я тоже мог бы…
- Вот-вот. Значит, ты - можешь, как мы. А мы, как ты - не можем. Ты,
конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы как
плевки у тебя под ногами…
- Да нет, нет. - Тут уж я совсем запутался. - В этом мире есть вещ
и… есть такие сферы… нельзя же так просто: встать и пойти. Потому что
самоограничение, что ли?… есть такая заповеданность стыда, со времен
Ивана Тургенева… и потом - клятва на Воробьевых горах… И после этого
встать и сказать: "Ну, ребята,…" Как-то оскорбительно… Ведь если у
кого щепетильное сердце…
Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе. Я пожал плечами и
безнадежно затих.
- Ты это брось про Ивана Тургенева. Говори, да не заговаривайся, сами
читали. А ты лучше вот что скажи: ты пиво сегодня пил?
- Пил.
- Сколько кружек?
- Две больших и одну маленькую.
- Ну, так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай
нас и не мучь. Вставай и иди.
Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для
того, чтобы их облегчить. А когда вернулся, один из них мне сказал: "С
такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным".
Да. И он был совершенно прав. Я знаю многие замыслы Бога, но для чего
он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю. А это
целомудрие - самое смешное! - это целомудрие толковалось так навыворот,
что мне отказыли даже в самой элементарной воспитанности.
Например, в Павлово-Посаде. Меня подводят к дамам и представляют так:
- А вот это тот самый знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень
многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни
разу не пукнул…
- Как! Ни разу!! - удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают.
- Ни ра-зу!!
Я, конечно, начинаю конфузиться. Я не могу при дамах не конфузиться.
Я говорю:
- Ну, как то есть ни разу! Иногда… все-таки…
- Как!! - еще больше удивляются дамы. - Ерофеев - и… странно
подумать!… "Иногда все-таки!"
Я от этого окончательно теряюсь, я говорю примерно так:
- Ну… а что в этом такого я же… это ведь - пукнуть - это ведь так
ноуменально… Ничего в этом феноменального нет - в том, чтобы пукнуть…
- Вы только подумайте! - обалдевают дамы.
А потом трезвонят по всей петушинской ветке: "Он все это делает
вслух, и говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!
Ну, вот видите. И так всю жизнь. Всю жизнь довлеет надо мной этот
кошмар - кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет
- "превратно" бы еще ничего! - но именно строго наоборот, то есть
совершенно по-свински, то есть антиномично.
Я многое мог бы рассказать по этому предмету, но если я буду
рассказывать все - я растяну до самых Петушков. А лучше я не буду
рассказывать все, а только один-единственный случай, потому что он самый
свежий: о том, как неделю тому назад меня сняли с бригадирского поста за
"внедрение порочной системы индивидуальных графиков". Все наше московское
управление сотрясается от ужаса, стоит им вспомнить об этих графиках. А
чего же тут ужасного, казалось бы!
Да! Где это мы сейчас едем?…
Кусково! Мы чешем без остановки через Кусково! По такому случаю
следовало бы мне еще раз выпить, но я лучше сначала вам расскажу,
Кусково - Новогиреево.
а потом уж пойду и выпью.
Итак. Неделю тому назад меня скинули с бригадирства, а пять недель
тому назад - назначили. За четыре недели, сами понимаете, крутых перемен
не введешь, да я и не вводил никаких крутых перемен, а если кому
показалось, что я вводил, так поперли меня все-таки не за крутые перемены.
Дело началось проще. До меня наш производственный процесс выглядел
следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы
умеете играть в сику?). Так. Потом вставали, разматывали барабан с
кабелем, и кабель укладывали под землю. А потом - известное дело:
садились, и каждый по-своему убивал свой досуг, ведь все-таки у каждого
своя мечта и свой темперамент: один - вермут пил, другой, кто попроще -
одеколон "Свежесть", а кто с претензией - пил коньяк в международном
аэропорту Шереметьево. И ложились спать.
А наутро так: сначала садились и пили вермут. Потом вставали и
вчерашний кабель вытаскивали из-под земли и выбрасывали, потому что он уже
весь мокрый был, конечно. А потом - что же? - потом садились играть в
сику, на деньги. Так и ложились спать, не доиграв.
Рано утром уже будили друг друга: "Леха! Вставай в сику играть!"
"Славик, вставай доигрывать вчерашнюю сику!" Вставали, доигрывали в сику.
А потом - ни свет, ни заря, ни "Свежести" не попив, ни вермуту, хватали
барабан с кабелем и начинали его разматывать, чтобы он до завтра отмок и
пришел в негодность. А уж потом - каждый за свой досуг, потому что у
каждого свои идеалы. И так все сначала.
Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь
мы делали вот как: один день играли в сику, другой - пили вермут, на
третий день опять в сику, на четвертый - опять вермут. А тот, кто с
интеллектом - тот и вовсе пропал в аэропорту Шереметьево: сидел и коньяк
пил. Барабана мы, конечно, и пальцем не трогали, - да если бы я и
предложил барабан тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били
бы меня кулаками по лицу, ну а потом разошлись бы: кто в сику играть, на
деньги, кто вермут пить, а кто "Свежесть".
И до времени все шло превосходно: мы им туда раз в месяц посылали
соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например,
пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с
производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия
добъемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном
заведении… А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой
белого света не видим, и нас всего пятеро!
О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость
неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа - время от
открытия и до закрытия магазинов!
Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной
жизнью. Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, когда я
им его расширял: особенно во всем, что касается Израиля и арабов. Тут они
были в совершенном восторге - восторге от Израиля, в восторге от арабов, и
от Голанских высот в особенности. А Аббэ Эбан и Моше Даян с языка у них не
сходили. Приходят они утром с блядок, например, а один у другого
спрашивает: "Ну как? Нинка из 13-ой комнаты даян эбан? А тот отвечает с
самодовольною усмешкою: "Куда ж она, падла, денется? Конечно, даян."
А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я
дал им почитать "Соловьиный сад", поэму Александра Блока. Там в центре
поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча и
неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы
лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я
сказал им: "Очень своевременная книга, - сказал, - вы прочтете ее с
большой пользой для себя". Что ж? они прочли. Но, вопреки всему, она на
них сказалась удручающе: во всех магазинах вермут был забыт, международный
аэропорт Шереметьево был забыт, - и восторжествовала "Свежесть", все пили
только "Свежесть".
О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житницы! О,
краше Соломона одетые полевые лилии! - Они выпили всю "Свежесть" от
станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево!
И вот тут-то меня озарило" да ты просто бестолочь, Веничка, ты
круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что Господь Бог
заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов
заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, "маленький принц".
Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих
паразитов, в потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых
мудаков - известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее,
что общего у "Соловьиного сада" со "Свежестью" и почему "Соловьиный сад"
не сумел ужиться ни с сикой, ни с вермутом, тогда как с ними прекрасно
уживались и Моше Даян и Аббэ Эбан!…
И вот тогда-то я ввел свои пресловутые "индивидуальные графики", за
которые меня, наконец, и поперли…
Новогиреево - Реутово.
Сказать ли вам, что это были за графики? Ну, это очень просто: на
веленевой бумаге, черной тушью, рисуются две оси - одна ось
горизонтальная, другая вертикальная. На горизонтальной откладываются
последовательно все рабочие дни истекшего месяца, а на вертикальной -
количество выпитых граммов, и перерасчете на чистый алкоголь.
Учитыввалось, конечно, только выпитое на производстве и до него, поскольку
выпитое вечером - величина для всех более или менее постоянная и для
серьезного исследователя не может представить интереса.
Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в
такой- то день выпито того-то и столько-то, в другой -столько-то и
того- то. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это
красивою диаграммою. Вот, полюбуйтесь, например, это линия комсомольца
Виктора Тотошкина:
А это Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный старый хрен:
А вот уж это - ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников ПТУСа -
автор поэмы "Москва - Петушки"
Ведь правда, интересные линии. Даже для самого поверхностного взгляда
- интересные? У одного - Гималаи, Тироль, бакинские промыслы или даже верх
Кремлевской стены, которую я, впрочем, никогда не видел.
У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск и бисер
фонарной ряби. У третьего - биение гордого сердца, песня о буревестнике и
девятый вал. И все это - если видеть только внешнюю форму линий.
А тому, кто пытлив (ну вот мне, например), эти линии выбалтали все,
что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его
качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и
| 
